К оврагу,
где травы рыжели от крови,
где смерть опрокинула трупы на склон,
папаху надвинув на самые брови,
на чёрном коне подъезжает барон.
Он спустится шагом к изрубленным трупам,
и смотрит им в лица,
склоняясь с седла, –
и прядает конь, оседающий крупом,
и в пене испуга его удила.
И яростью,
бредом её истомяся,
кавказский клинок,
— он уже обнажён, –
в гниющее
красноармейское мясо, –
повиснув к земле,
погружает барон.
Скакун обезумел,
не слушает шпор он,
выносит на гребень,
весь в лунном огне, –
испуганный шумом,
проснувшийся ворон
закаркает хрипло на чёрной сосне.
И каркает ворон,
и слушает всадник,
и льдисто светлеет худое лицо.
Чем возгласы птицы звучат безотрадней,
тем,
сжавшее сердце,
слабеет кольцо.
Глаза засветились.
В тревожном их блеске –
две крошечных искры.
два тонких луча...
Но нынче,
вернувшись из страшной поездки,
барон приказал:
Позовите врача!
И лекарю,
мутной тоскою оборон,
( шаги и бряцание шпор в тишине),
отрывисто бросил:
Хворает мой ворон:
увидев меня,
не закаркал он мне!
Ты будешь лечить его,
если ж последней
отрады лишусь — посчитаюсь с тобой!..
Врач вышел безмолвно,
и тут же в передней,
руками развёл и покончил с собой.
А в полдень,
в кровавом Особом Отделе,
барону,
— в сторонку дохнув перегар –
сказали:
Вот эти... Они засиделись:
Она — партизанка, а он — комиссар.
И медленно,
в шёпот тревожных известий, –
они напряжёнными стали опять, –
им брошено:
на ночь сведите их вместе,
а ночью — под вороном — расстрелять!
И утром начштаба барону прохаркал
о ночи и смерти казнённых двоих...
А ворон их видел?
А ворон закаркал? –
барон перебил...
И полковник затих.
Случилось несчастье! –
он выдавил
( дабы
удар отклонить –
сокрушительный вздох), –
с испугу ли, –
всё–таки крикнула баба, –
иль гнили объевшись, но...
ворон издох!
Каналья!
Ты сдохнешь, а ворон мой — умер!
Он,
каркая,
славил удел палача!...
От гнева и ужаса обезумев,
хватаясь за шашку,
барон закричал:
Он был моим другом.
В кровавой неволе
другого найти я уже не смогу! –
и, весь содрогаясь от гнева и боли,
он отдал приказ отступать на Ургу.
Стенали степные поджарые волки,
шептались пески,
умирал небосклон...
Как идол, сидел на косматой монголке,
монголом одет,
сумасшедший барон.
И шорохам ночи бессонной внимая,
он призраку гибели выплюнул:
Прочь!
И каркала вороном –
глухонемая,
упавшая сзади,
даурская ночь.
–––––––––––––––––––––––
Я слышал:
В монгольских унылых улусах,
ребёнка качая при дымном огне,
раскосая женщина в кольцах и бусах
поёт о бароне на чёрном коне...
И будто бы в дни,
когда в яростной злобе
шевелится буря в горячем песке, –
огромный,
он мчит над пустынею Гоби,
и ворон сидит у него на плече.
Арсений Несмелов
Journal information